Итак, мы пришли к выводу, что число — до расчленения смысла. Посмотрим, что такое «расчленение смысла». Всякому ясно, что тут речь поднимается о двух или, по крайней мере, одной категории из тех пяти, которые для Плотина являются основными. Если о двух, то это — различие и сущее, и если об одной, то это — различие. Но из самого существа диалектического метода, да из собственных утверждений Плотина явствует, что ни одна из этих пяти категорий не может быть взята в отдельности от другой. Если мы взяли какую–нибудь одну, то в этой одной заключены уже все остальные. Все категории, во–первых, различны, во–вторых же, абсолютно тождественны. Вспомним хотя бы VI 2, 15[501]. Ясно, что сущее и различие и все прочие категории — одно и то же. Но тогда ясно и то, что если число существует до раздельного смысла, т. е. до различествующего сущего, то оно существует так же и до сущего вообще, равно как и вообще до всех пяти категорий. Сущее, различие, тождество, покой и движение — основные «роды» мыслимого — уже предполагают число; и число, таким образом, их порождает; они из него выводятся. Для Плотина достаточно уже того одного основания, что число предшествует сущим. Для него ясно отсюда, что оно предшествует и сущему вообще, т. е. вообще всем умным категориям.

(И: 9–я гл., 2, а—b). Число предшествует сущему. Психологистическая метафизика в этом пункте готова опять предложить свои услуги и говорит: тогда признайте, что если сущее не зависит от вас, то зато числовое оформление сущего зависит от вас и есть результат вашего субъективного примышления. Плотин, много говоривший о примышлении, не упускает удобного повода опять с прежней энергией отвергнуть психологизм. На этот раз он предлагает рассмотреть самую структуру числового осмысления и посмотреть, нуждается ли она в каком–нибудь примышлении или нет.

В самом деле, какими категориями оперируем мы, когда счисляем? Вот лошадь и собака. Мы говорим: два существа. Как это может быть? Самое главное тут то, что я перешел от лошади к собаке. Но важно ли для числа два, что я наблюдал именно лошадь и именно собаку? Конечно, нет. Счислять я могу что угодно, и числа мои вовсе не зависят от лошадей и собак. Как уже сказано, для числа нужно только, чтобы нечто было в мысли вообще, и что именно — не важно. Но важно ли, далее, для числа два, чтобы наблюдал именно я, а не кто–нибудь другой? Конечно, не важно. На двойке как таковой нет и следов меня как меня, и никто не может по отвлеченной двойке судить о том, что тут как–то замешан я. Но тогда, в чьем же уме и в чьей мысли должно быть налично нечто, чтобы быть счисляемым? Ровно ни в чьей. Двойка не зависит ни от кого и ни от чего, и бытие ее и не «объективное» и не «субъективное». Ум, в котором налично число, никому не принадлежит. Он — ум вообще, и всякие человеческие умы суть только отдельные, более или менее значительные его проявления. Не он от них зависит, но они от него. Итак, при счислении лошади и собаки не имеет существенного значения ни сами лошадь и собака, счисляемые здесь, ни я, счисляющий, т. е. не важен ни субъект, ни объект. Но что же важно? Уже было сказано, что существенную роль играет сама мыслимость. Но как детализировать это общее суждение? Из вышеприведенного определения числа мы, отбросивши собак и лошадей, оставили без рассмотрения момент перехода. Значит, важно, чтобы была мыслимость и чтобы был переход в сфере мыслимости. Что же теперь такое этот переход и кто его делает? «Объект» мы отвергли, «субъект» — тоже. Остается предположить, что мыслимость сама себя создает и двигает, сама собой переходит от одного своего момента к другому. Стало быть, тут не просто переход, но — созидание мыслью своей собственной структуры. Плотин такие термины и употребляет — γενναν, ποιεΐν, μερίζειν, ένεργειν и проч. Вот, стало быть, где подлинное лоно рождения числа: это — энергия, энергий–ность мыслимого, энергийность самопорождающегося смысла.

Но и это для нас еще слишком общо. Ведь в этой сфере вообще все зарождается: умное, не–умное, настоящее, будущее и т. д. и т. д. Как нужно специфицировать эту сферу, чтобы получить именно число? Плотин рассуждает так. Пусть я перешел от «собаки» к «лошади». Если в «лошади» не осталась как–то «собака», и «лошадь» есть просто «лошадь», то никакого понятия «два» или «второго» у меня не получится. Надо, чтобы при фиксировании «лошади» я помнил также и о «собаке», т. е. чтобы «собака» несла на себе и смысловую энергию «лошади». Но так как мы отвергли необходимость фиксирования вещей и утверждали необходимость лишь наличия мысленных умных «это», то мы можем сказать так. Когда «это» созидает «иное», необходимо (для возникновения числа), чтобы на «ином» была смысловая энергия «этого», или «сущего». Необходимо, чтобы, перейдя от «сущего» («этого») к «иному», мы это «иное» поняли как «сущее» же. Это значит: необходимо, чтобы «сущее» и «иное» фиксировались бы с точки зрения своего взаимного тождества, т. е. чтобы при всем различии «иного» с «сущим» в них продолжало пребывать нераздельное самотождественное единое, абсолютная единичность.

Таким образом, число, понимаемое как энергия первоединого, как самосозидание смысла, сводится к конструкции категорий 1) сущего, 2) различия, 3) тождества, 4) покоя и 5) движения. Число требует перехода и порождения смыслом самого себя: оно есть энергия первобытно–единичной сущности, единого. Число требует порождения, созидания, кроме первоединого, еще и иного: оно есть энергия различия в едином. Число требует, чтобы порождение было тождественно с единым: оно есть энергия тождества множественного в едином. Число требует, чтобы созидание смысла не ограничивалось выделением только двух моментов из первоединого, «этого» и «иного», но чтобы в «ином» было какое угодно количество «этостей» (в этом ведь смысл всего числа): оно есть энергия смыслового движения, подвижности первоединого. Число требует, чтобы порождаемое тождество в различии, несмотря на всю свою смысловую подвижность, все–таки пребывало само в себе как первоединое, не выходило бы из себя самого (ибо, если бы первоединое только выходило из себя и в то же самое время не оставалось пребывающим в себе, оно — рассыпалось бы, не будучи в состоянии обнять свои части): число есть энергия смыслового покоя первоединого. Наконец, число, устанавливая категории тождества, различия, покоя и движения, тем самым очерчивает определенные границы в первоедином, как бы набрасывая на егр сплошную и неразличимую массу смысловую сетку и соотносящие координаты: число есть энергия сущего, в которое превращается беспредельное первоединое, оформляя и осмысляя себя, путем саморазделения, через соучастие в нем «иного».

Так нужно понимать эти неясные выражения Плотина (9–я гл., 2, с): «Нужно идти [при переходе от одного к другому] к одному и [затем] переходить к другому одному и [тем] создавать два и создавать также и еще иное в отношении нас».

После всего этого не стоит уже дольше распространяться о том, что «примышление» и субъективный процесс счета не играет никакой роли в конструкции числа. Мы нашли подлинную сферу зарождения числа и определили в этой сфере его подлинное место, и нигде нам не понадобилось прибегнуть к помощи психологизма и субъективизма.

(II: 9–я гл., 3, а—с). Но что же мы теперь получили? Мы нашли, что число — до сущих и до сущего. Число созидает сущее. Невольно возникает вопрос: куда же мы должны поместить число, если единственное, что по праву стоит выше сущего, это, как мы видели раньше в диалектике трех фундаментальных ипостасей, — только первоединое, т. е. первая ипостась? Первоединое, соединяясь с «иным», или материей, создает прежде всего сущее единое, или смысл, умный мир. Куда же мы должны поместить число, если оно и раньше умного, сущего и не может быть всецело первоединым, потому что последнее есть сплошная неразличимость, а число — координированная раздельность. Если мы решим этот вопрос, то, можно сказать, все принципиальные трудности проблемы числа могут считаться преодоленными. Однако это заставляет нас принять во внимание еще одну пару понятий, без которой такой вопрос будет неразрешим. Это — понятия потенции и энергии.

Волей–неволей приходится анализировать специальный трактат о потенции и энергии — II 5, несмотря на его значительные трудности. Его основные мысли сводятся к следующему (перевод — в «Античн. косм.», 235—242).

II 5, 1. 1) Необходимо различать понятия потенции и энергии и также — понятия потенции и энергии, с одной стороны, и потенциально и энергийно–данного — с другой. 2) Потенциально–данное возникает тогда, когда имеется возможность происхождения чего–нибудь иного, кроме данного; потенциально–данное есть возможность созидания иного. 3) Однако потенциально–данное еще не есть потенция просто, так как оно есть только субстрат для тех или иных страдательных состояний, внося свои специфические дифференции в воплощаемый смысл, потенция же должна быть сопоставляема с энергией, т. е. с чисто смысловой (умной) конструкцией.

II 5, 2. 1) Потенциально–данное не есть и энергийно–данное и не становится им, потому что энергийно–данное есть нечто обоюдо–совокупное, т. е. сложенное из эйдоса и материи, потенциально же данное есть только возможность эйдоса. 2) Когда мы имеем энергийно–данный предмет, напр. человека, владеющего грамматикой, то это не значит, что он перестал быть потенциально–данным предметом. Последнее содержится в первом как подчиненный смысловой момент или как субстрат. 3) Потенциально–данное, не будучи ни потенцией, ни энергийно–данным, еще дальше отстоит от эйдоса и энергии, так как последняя имеет энергийность от себя самой, потенциально же данное — только от энергии и тем более от эйдоса, который есть не просто энергия, но энергия определенной смысловой единичности, или энергия как единичность — индивидуализированная энергия.

II 5, 3. 1) Потенциально–данное и энергийно–данное предполагают, следовательно, осуществленность чистого эйдоса в материи. Но можно ли говорить об этих понятиях в отношении к чистому эйдосу и уму? Поскольку эти понятия предполагают чувственную материю, постольку в умном мире нет ничего потенциально–данного, ибо там нет ни материи, ни перехода в инобытие, ни вообще времени. 2) Однако чистой умной сфере свойственна своя собственная материя, умная же, смысловая, ибо там одно так же отличается от иного, и, следовательно, есть там и потенция, и энергия, и обоюдо–совокупное, или эйдос. 3) Разумеется, материя там не отлична от эйдоса, и материя и есть сама сущность; она превращает отвлеченный смысл в эйдос души, или живое существо ума которое, не будучи во времени, оказывается и потенциальным, и энергийным, и эйдо–сом. 4) Ум как живое, но умно–живое существо есть, таким образом, неусыпаемая прекраснейшая жизнь, полная вечных энергий жизни, принцип и исток души и ума.

II 5, 4. 1) В противоположность чисто умной природе потенции и энергии, потенциально–и энергийно–данное связано с материей, причем сама материя, хотя она и есть условие всего потенциально–сущего, сама по себе не есть ни определенное потенциально–сущее, ни тем более энер–гийно–сущее. 2) Она есть не–сущее, не имея места в эйдетической сфере и не имея места даже среди лжи. 3) Она — теневой образ смысла, а не сам смысл.

II 5, 5. 1) Подлинная сущность материи есть то, что она является чистым потенциально–данным, не каким–нибудь определенным, индивидуально–данным потенциальным предметом, но потенциальным вообще, тем, что может стать всем. 2) Она есть вечно не–сущее и никогда и не была ни при чем сущем и энергийном, появляясь лишь с прекращением умного бытия в чувственных вещах, да и в них — на последнем месте. 4) Она есть сущно не–сущее, энергийно–данное не–сущее\ ее бытие — в не–бытии, и всякое прикосновение бытия уже мешает той ее подлинной ипостасийной природе, которая заключается в не–сущем.