Другими словами, число есть первое произведение единого и материи, когда еще нет эйдосов и когда есть только, так сказать, эйдос самого процесса произведения, самого взаимоотношения единого и двоицы, эйдетическое «как» эйдоса, или смысл смысла [503].

В пояснение и дополнение всего предыдущего необходимо коснуться одного общего вопроса, который, в силу обычных его искажений, может исказить до неузнаваемости и всю нашу проблему. Это вопрос об отношении категориально–осмысленного, или числового, бытия к эйдетическому, или, как обычно прозаически выражаются, об отношении «родов» и «видов». Если число есть принцип самой ипостасийности, то каково же число в аспекте самой ипостасийности? Другими словами, каково отношение числа как потенции к числу как эйдосу? Это есть вопрос об отношении пяти основных «родов» сущего к эйдо–сам. Так как формально–логические предрассудки окончательно исказили всю эту проблему, так что в «свете» такой логики совершенно затемнилось и Плотиново и вообще античное и средневековое учение об «универсалиях», то нам необходимо отдать себе точнейший отчет по подлиннику в том, как сам Плотин решал для себя эту проблему. Это требует изучения глав VI 2, 19—22, которые я уже однажды перевел и проанализировал («Античн. косм.», 284—285, 309—314) и которые тут необходимо только вспомнить. Основной мыслью этих глав является диалектико–антиномическое учение о взаимоотношении «родов» и «видов»; и в особенности очень важно учение в VI 2, 22 о диалектико–энергийной иерархии индивидуального.

После изучения VI 2, 19—22 мы обладаем всеми данными, чтобы вопрос об отношении числа как потенции к числу как эйдосу разрешить полностью. Число как потенция есть потенция всех мыслимых индивидуальных чисел и эйдосов, которые суть все вместе энергия числа вообще, т. е. основополагающей категориальности вообще. Число, рассматриваемое в себе, есть принцип категориальности. Число, или принцип категориальности, в своей энергии есть «то, что» он есть, т. е. энергийно он проявляет себя как вездесущая категориальность. Число же, рассматриваемое не в себе, т. е. не как принцип категориальности, но с точки зрения «иного», хотя все еще умного иного, т. е. как потенция, есть принцип бесконечных категориальных воплощений, или бесконечно разнообразных в своей индивидуальности чисел и эйдосов. Каждое число, т. е. 1, 2, 3, 4 и т. д. до бесконечности, есть энергия данного числового эйдоса и вместе с тем потенция категориальности вообще. Каждый индивидуальный эйдос несет в себе потенцию всего, и в частности всего категориального. Роды бытия, данные как потенция всего сущего, есть как бы. максимальная сгущенность и насыщенность, смысловая напряженность бытия, так как дальше остается только первоединое, напряженность которого уже не вмещается ни в какое оформление и осмысление. Эти роды бытия суть во взаимном проникновении и объединении некое родовое, универсальное Число, первый эйдос сущего — еще до образования отдельных, индивидуальных эйдосов и чисел. Ведь само общее имеет в себе некий эйдос общности, прототип и принцип всего эйдетического вообще — с бесконечными степенями и оттенками последнего. И этот над–эйдетический эйдос, эйдос общности как таковой, катего–риальность как эйдос и есть число. Оно остается нетронутым во всех «подражаниях» ему, и оно — вне «смешения». За ним в иерархической последовательности идут: умные эйдосы чисел, число как жизнь, числа как живые силы, числа как чувственные вещи. И все это есть убывающая степень общности при возрастающем смысловом оскудении, и все это есть только безмолвный покой вечно–нетронутой беспредельности и насыщенности перво–числа в себе.

Мы видим теперь, как плодотворно изучение замечательных глав VI 2, 19—22 для понимания основного тезиса Плотина, что число — принцип ипостасийности вообще.

Теперь вернемся к дальнейшей интерпретации VI 6, 15.

(V: 15–я гл 3, b, 4, а—b). Что же происходит, когда числа направляются на осмысление чувственных и иных вещей? Как только мы установили эйдос числа (с привходящими понятиями потенции и энергии), так мы можем посмотреть на него извне, с точки зрения чувственного меона. Последний заставляет нас, по существенному свойству своей природы, переходить в числовом эйдосе от одного момента к другому. Эйдос есть нечто неделимое целое. Тем не менее, его вполне возможно рассматривать по отдельным частям и как бы счислять. Тогда потенциа–льно–энергийно–эйдетическое число, не теряя своей умно–сти превращается вто αριθμητό v. Это — не число, но нечто, принимающее форму числа, или, как я осмеливаюсь переводить, нечто очисленное. Сказать «сосчитанное», «вычисленное» и т. д. не выражает того, что надо здесь Плотину. Тут ведь противопоставление άριθμός и άριθμη–τά — число и — то, что аффицировано числом, не переходя в сферу чувственного. Понять так этот термин заставляет и весь исторический контекст платоновского учения о числе. Итак, в сфере умности мы находим число и очислен–ность. — Что же происходит при переходе этой числовой и очисленной умности в чувственную сферу? Во–первых, в чувственной сфере мы можем наблюдать оформления, сконструированные по типу числовой и очисленной умности, т. е. в соответствии с умными числами (παρά τούτων). Естественно, что в таком случае мы и на чувственных вещах будем созерцать числовые и очисленные оформления, т. е. те же числовые эйдосы, но — с необходимым меональ–ным сокращением, или т. н. эйдолы. Эти эйдолы необходимо должны быть очислены, так как получены они в результате счета частей или, по крайней мере, последовательного обзора частей целой чувственной вещи. Мы сосчитали, соотнесли части, потом представили сосчитанное как нечто целое. Получается очисление, и получается эйдол. Но мы можем, во–вторых, вполне отвлечься от целокупного узрения появляющихся в результате счета чисел, отвлечься от чисел как смысловых изваянностей, хотя бы и сокращенных, а можем заниматься только самим счетом, только переходом от одного к другому, т. е. только количеством. Тогда умное число уже не рассматривается не только с точки зрения потенциально–энергийно–эйдетической природы числа и очисления, но не рассматривается и с точки зрения эйдологического числа и очисления. Тогда мы всецело в сфере количества. Однако и здесь мы, в сущности, не обходимся ни без чисел, ни без очисления. «Мы, — говорит Плотин, — считаем и измеряем тут и числа и очисления:». Числа, добавлю я, измеряем мы здесь потому, что с отнятием умного числа соответствующая чувственная вещь потеряла бы свое осмысление и вообще перестала бы существовать, так что в счисляемой вещи продолжает оставаться то, с точки зрения чего происходит счет. Очисление же измеряем мы потому, что нам приходится в конкретном вычислении переходить от одного пункта к другому, исчислять, выбирая одно и отбрасывая другое, расчленяя и объединяя; не будь в исчисляемой вещи очисленного, не было бы и самого счета, потому что даже в умном мире очисленность есть та сторона, которой он, умный мир, обращен к чувственному, и то, чем он с ним соотносится.

Вся эта часть 3, а—b, 15–й главы вплотную подводит нас к третьему отделу разбираемой части трактата, излагающему учение о сущности количества, т. е. к 16–й и 14–й главам.

Не (16–я гл., 2, 3, а, b). Что такое количество и каково его отношение к проанализированному нами понятию умного числа? Когда мы что–нибудь считаем и получаем в результате счета то или другое «число», то это число уже не будет чисто умной сущностью, как не будет и чисто чувственной вещью. Умной сущностью не будет потому, что оно предполагает счет; умная же сущность по смыслу своему не имеет никакого отношения к счету. Чувственной же вещью оно не будет потому, что чувственная вещь есть нечто гораздо более сложное: тут множество всяких и случайных, и неслучайных моментов. Что же такое «число» счета? Оно, говорит Плотин, есть чистое количество. Как же можно было бы точнее определить его отличие от умных чисел? «Поскольку ты пробегаешь [определенный ряд вещей] и [их] считаешь, ты создаешь количество». Но ведь считать, пробегая ряд, значит расчленять и соединять, причем это значит расчленять и соединять не кому иному, а мне самому, счисляющему. Разумеется, вещи расчленены и объединены до меня и без меня. Если бы я никогда не счислял вещей и даже не умел бы счислять и никто другой не умел бы и не мог счислять, — все–таки вещи, по Плотину, были бы и расчленены и объединены. Тем не менее, расчлененное единство вещей не может оказаться таковым для меня, если я сам не могу их расчленять и объединять. Я сам должен уметь пробегать ряд вещей и их считать. Таким образом, необходимы одновременно и ипостасийное бытие числа, и субъективная его счисленность. Вот передо мною хор из 10 человек. Взглянувши на него мимолетно, я отмечаю только то, что хор есть хор, т. е. нечто определенное одно. Был ли он десятью человеками в тот момент, когда я на него взглянул и нерасчлененно его отметил как собрание неизвестного количества людей? Разумеется, он и без моего счета был и определенной единицей, и, в частности, десятью человеками. Тут не я создал единство десяти, а «сама по себе» существовала «ипостасийная» и чувственная десятка. Но вот я начинаю всматриваться в хор и считать людей. Вот я получил «число» 10. Что это значит? Это значит, что «ты [сам] создаешь [в таком случае] десять в процессе счета, обращая это десять в [простое] количество». Отсюда выясняется природа количества. Количество есть, скажем мы, сводя все рассуждения Плотина в одну формулу, меональное, а именно субъективно–психическое, осмысление умного числа, или меональная осмысленность очисленного предмета. Или, в терминах Плотина, это есть умное τό άριφμητόν, которое, находясь в τό μή δν, теряет свой целокупно–целостно созерцаемый τό είδος и рассматривается со стороны του άριθμοΰντος в процессе του διεξοδεύειν. Отличие количества от числа сводится, стало быть, к тому, что: 1) необходимая для числа категориаль–ность (т. е. различие, тождество и т. д.) конструируется в количестве не само собой, в порядке общеипостасийной значимости, но — субъектом; и 2) рассматривается не как неделимая цельность умного эйдоса, но — как дискретная разделенность чувственной и иной вещи. Разумеется, число не нуждается в количестве, в то время как количество только одна из форм функционирования числа в материи.

(16–я гл., 4, а—b). Теперь укажем, в чем заключается сущность взаимоотношения количества и считающего. Как условие всего рассуждения на эту тему Плотин предполагает, что числа ипостасийно существуют и в нас, счисляющих. Если бы мы не обладали ипостасийным бытием чисел, то как мы могли бы применять эти числа для счисления, раз чувственные вещи — как таковые — тоже о них ничего не говорят? Но тогда сразу выясняется вся разница чисел, ипостасийно в нас сущих и производимых нами в процессах счета количеств. Как из «чисел в нас» — количества? Этот вопрос сразу получает достаточное освещение, если принять во внимание, что считающий, субъект, «душа», как и вообще все на свете, есть тоже число. Я, считающий, — тоже число; и немудрено, что я, как некое число, проявляю свои числовые энергии в той или другой форме, и в частности считаю, произвожу счет. Если нам понятно, как получается количество при существовании умного числа, то также должно быть понятно и то, как мы можем считать и каково отношение счета к считающему. Второе есть частный случай первого. И как там, так и здесь мы должны утвердить: количество, во–первых, отлично от числа, или от умной природы счисляющего, так как она есть функция умности в материи, а во–вторых, абсолютно тождественно с ним, или с нею, ибо здесь функционирует в материи не что иное, как та же самая умность, и если бы ее здесь не было, то исчезло бы и самое количество. Таким образом, сразу становится ясным отношение «счисляющего субъекта» и к умному числу, и к количеству — на основе общего учения об отношении числа к меону и к количеству.

(16–я гл., 5, а—b; 6). Как было сказано раньше (15–я гл., § 2, b), число само по себе есть принцип сущего. Только в своем полном оформлении и функционировании оно делается энергийным эйдосом или сущностным числом. Вот будучи таким сущностным числом, каждый из нас и изливает из себя различные числовые и счетные энергии, объединяя энергийно–рожденные нами конструкции с ипоста–сийными числами, в нас сущими и нам имманентными. Количество представляет собою некоторую аналогию с качеством — в обоюдном отношении своем к эйдосу. Если мы вспомним трактат II 6 (см. выше, стр. 31—33), мы увидим все оттенки отношения качества к сущности. Отсюда ясней и детальней представится также и взаимоотношение количества и сущности. Вместо резюмирования трактата II 6 достаточно привести следующий дистинктивный ряд понятий, который является подлинной «теорией абстракции», созданной гением греческого языка и закрепленной в твердом философском осознании у Плотина: 1) эйдос, который есть умное и сущее, с присущими ему «сущностными», или эйдетическими, дифференциями; 2) эйдол, тоже умное, сущее и сущностное, но данное в некотором перспективном сокращении; 3) качество, которое есть внешнее состояние сущности, становящееся и уже не умное, а ощущаемая аф–фекция сущности; 4) окачествованное тело, факт сущности, носитель эйдоса, эйдола и качества. Все четыре момента суть непрерывное энергийное выхождение за свои пределы в «иное», в материю. Эйдос — иное умной сущности; эйдол — иное эйдоса; качество — иное эйдола; вещь — иное качества. Это значит, что все четыре момента, представляющие собою жизнь умной сущности в ином, связаны между собой нерушимой диалектической связью.

Нетрудно вывести отсюда, путем аналогизации, и все существенные моменты в понятии числа и количества. Мы получаем: 1) умно–сущностный эйдос числа; 2) осмысляющий чувственную вещь эйдол числа; 3) количество вещи и 4) вещь как носителя своего числового эйдоса, эйдола и количества. И каждый момент здесь — иное в отношении другого момента; и все они энергийно и диалектически одно и не одно, тождественное и различное.

(14–я гл., 1, a—d). Добавочные размышления к проблеме количества дает 14–я глава. Здесь два главных вопроса: о неделимой раздельности единого и о парусийном бытии чувственного. — Помещая единое в ряду всего прочего, легко смешать его с меональным бытием и приписать ему только акциденциальную значимость. В самом деле, обыденная мысль оперирует только с количествами. Число для нее есть только количество. Но количество есть нечто каждый раз устанавливаемое — при помощи случайных субъективных процессов и случайно попавшихся чувственных, текучих вещей. Еще один шаг — и мы должны признать, что все числа суть такие же чувственные и случайно–субъективные качества, как и белое, красное и т. д., и что единого никакого нет самого по себе; оно — раздроблено в отдельных количествах. Плотин отвергает все это воззрение. Прежде всего, единое — принцип и исток всего сущего и всякого числа — не может быть только аффицируемо. Возьмите, говорит Плотин, тело определенной массы. Тело вы можете раздробить на какое угодно число частей, но как можно раздробить массу как таковую? Получится две, три и т. д. массы же, т. е. в каждой из полученных частей вы получаете всё массы и массы. Значит, дробится не масса, а дробится единство определенного тела с определенной массой, т. е. дробится так–то и так–то количественно определенная масса. Точно так же не дробится и то единое, абсолютная единичность, которая является принципом и скрепой всего бытия. Бытие может как угодно дробиться и испытывать ущерб, аффекцию, уменьшение и увеличение; единое же, как таковое, остается абсолютно неаффи–цируемым ни в какой из своих частей, ибо в каждой своей малейшей части оно пребывает целиком без всяких изменений. Основные рассуждения по этому вопросу находим в VI 4 и VI 5 трактатах, которые выше уже цитировались нами.

Единое и всякое число, значит, остаются вечно сами собой и ни от чего не зависят. Никакое фактическое сложение или деление не имеет к ним никакого отношения. Только в самом умном мире, где всякое движение есть движение ума и где все — «вместе», — разделение и соединение тождественно с происхождением чисел. В чувственном же мире такое отождествление являлось бы ошибкой. В самом деле, из того, что разделение разделяет, не вытекает же, что само разделение разделено. От огня — жарко; это не значит же, что самое понятие огня жжется. Так и двойка, разделяющая и объединяющая два предмета, сама по себе отнюдь не есть процесс разделения и объединения. Сама по себе она не имеет ничего общего с фактическим обстоянием деления или сложения или разделенных и сложенных вещей. Если брать голое фактическое обстояние, то достаточно иллюстрировать полную его бессмысленность (если брать его в чистом виде) тем, что двойка из единицы получается одинаково и от деления надвое, и от умножения надвое. Значит, ни деление, ни умножение и, добавим, вообще никакой процесс в субъекте или в объекте не относится к понятию двойки, и, какие бы количества мы ни нагромождали, ни единое, ни любое число не затрагивается этими операциями и этими количествами.