Нельзя не отметить полной объективности суждений Н. Езерского, и это тем более важно, что чересчур много теперь публицистов, желающих даже из религии и нравственности сделать орудие политической борьбы. Христианство, по словам этих публицистов, стоит на стороне различных до противоположности партий. "Союз русского народа" требует, чтобы представители Христовой Церкви, если хотят быть верными Христову учению, служили только ему и громили анафемой крамольников. Революционные партии считают и Христа революционером, а потому требуют, чтобы и служители Его благословили революционные насилия и прокляли "истинно русских людей". Но Н. Езерский имел столько беспристрастия, чтобы и на страницах "красного" журнала заявить, что религия выше политики не только реакционной, но даже и революционной. Религия может влиять на всю жизнь человечества, влиять неотразимо и благодетельно, но мешаться с партией - это значит для религии таскать свой идеал в грязи. Вот как, например, "Русское слово" откровенно рассуждает по поводу отказа партии "Народной свободы" в депутатском месте рабочим в передовой статье от 7 февраля:

"От кадетов требуют совершенно невозможного. Требуют, чтобы они перестали быть партией, а, выйдя из партийной оболочки, мерили человеческие отношения меркой общей справедливости. Партия есть партия прежде всего; ее первейший интерес в усилении себя и умалении других партий. Никаких чувств самопожертвования нет в партийной борьбе - в ней царят исключительно чувства узкоутилитарные... С точки зрения партии, не может быть места соображениям альтруизма и самопожертвования" ("Русское слово", №29). Если так, то религия, особенно христианская, прежде всего не политическая партия.

Однако нужно заметить, что в статье Н. Езерского религия и политика представляются областями, не совпадающими по объему: религия отдельно существует, политика также. Это едва ли так. Ведь разве один и тот же человек не может быть и верующим, и политиком? Если да, то в каком соотношении должны быть религиозные и политические требования в одной отдельной личности? Неужели политикой могут заниматься только неверующие? Но тогда религия не может и влиять на политику. Если же политический деятель хоть сколько-нибудь верующий, то необходимо столкновение религии и политики внутри именно его одного. Получается какая-то внутренняя трагедия нравственной личности, и как можно разрешить эту трагедию - этого из статьи почти совсем не видно.

2. Глубокий философский интерес представляет собою в "Русской мысли" статья С.Н. Булгакова "Средневековый идеал и новейшая культура" [2].

Автор отмечает прежде всего пробуждающийся в обществе интерес к вопросам религиозного и философского сознания, почему обращает внимание и на средние века, которые "отличаются необыкновенной, исключительной серьезностью и страстностью жизни, ибо это была эпоха религиозной жизни, а всякая подлинно религиозная жизнь представляет нечто единственное по серьезности, страстности и напряженности". Средние века хотели осуществить основную христианскую задачу - Царство Божие при посредстве папской теократии. Отсюда аскетизм средних веков, по которому "мир противен Богу, а Бог противен миру". Люди того времени путем страдания мира хотели покорить его. "Трансцендентная метафизика оказывалась связанной с клерикальным позитивизмом римского престола и его властолюбивыми замыслами". "Средневековье победило и покорило мир, одновременно отрицая его". Эйкен, исследование которого имеет в виду автор, объясняет противоречие между аскетизмом и стремлением к власти. "Причина заключается в стремлении средневековой Церкви насильственно спасти мир". Поэтому "духовный деспотизм Церкви давил на всю средневековую жизнь". "Средневековая Церковь принципиально не хотела допустить ничего светского, ей чуждого или ей непокорного". Но "идея отрицания мира сама стала источником "обмирщения" Церкви". "Евангелие любви превратилось в учение о господстве и насилии". Идеал католической теократии основан на измене завету Христа. "Насильственная святость, дилемма: послушание Церкви или костер - таково было мировоззрение сильнейших людей этой эпохи. Про папу Григория VII [3], одного из величайших представителей средневековой теократии, его современник (Петр Дамиани) однажды употребил вещее, заставляющее содрогнуться выражение: святой сатана. И святость, и сатанизм одинаково свойственны средневековью".

"В борьбе с государством Церковь стремится подорвать его принципиальные основания, его унизить и дискредитировать". "Церковь хотела возводить на трон или сводить с него императоров, отнимать первенствующее положение у одной нации и передавать другой. Власть папы всякая, в том числе и земная, как учила "Естественная теология" Раймунда Сабундского, беспредельна, безгранична и безмерна". Стремление Церкви распространить свою власть и авторитет на все области жизни приводило к общему параличу, состоянию придавленности, под которым скрывалась борьба бунтующей, внутренне непобежденной, внешне покоряемой стихии против властной опеки. Хозяйственная деятельность средних веков, наука, искусство, лирическая поэзия, архитектура - все было покорено Церковью. Вся средневековая Церковь есть порыв лететь вверх, превратив камень и свинец в легкие крылья, но их тяжесть давит к земле и противится гордому замыслу".

"В истории назрел идейный протест и отрицание самой теократической идеи. Теократическому идеалу Церкви противопоставлен был идеал свободной личности и свободной религиозной совести. Гуманизм и Реформация открывают новую эпоху, в которой мы живем теперь". "Реформация признала Церковь лишь одной из многих сторон человеческой жизни, гуманизм же в крайних его проявлениях, особенно в новейшее время, не прочь вовсе ее устранить с исторической арены". "Средневековый собор, не видевший себе соперника, обступили теперь дворцы светских государей, музеи с коллекциями статуй языческой древности и новейших произведений искусства, театры, университеты, фабрики, биржи труда, закладываются уже будущие социалистические фаланстеры".

"Средние века и новое время настолько противоположны, насколько и схожи между собою. Средние века, стремясь во имя Божественного начала задавить человеческое начало и его свободу, впадали в "святой сатанизм", в хулу на Духа Святого. Новое время, в своей односторонней реакции против средневековья, склонно совсем забыть о Божественном начале и стоит на границе безбожия, практически неудержимо переходящего в языческое многобожие и идолопоклонство, ибо религиозная природа не терпит пустоты, и откуда удаляется Дух Божий, туда являются злые духи. Новое время знает, главным образом, землю, и только для частного личного употребления, как бы по праздникам в храме, вспоминает Небо". "Средневековая Церковь хотела быть всем, отрицая это все. Поэтому она фактически становилась единством пустоты, дурным, формальным единством. Напротив, новый, гуманистический век есть множественность без единства". "Новое время потому вовсе не есть последнее слово исторического развития"; оно есть антитезис средневековому тезису. Гуманистическая эпоха инстинктивно чувствует свою слабость, непобежденную множественность. Не лучше дело обстоит и с человеческой личностью. Попытка индивидуализма вне отношения к Божеству превратить человека в человекобога сталкивается с фактом несомненного присутствия в нем человекозверя и с опасностью превратить его не в человекобога, а просто в бога (или самобога). "В совершенном обществе зреет уже и кризис государственности". Начинается анархическое движение. "Идеал насильственного спасения был отвергнут даже тогда, когда выставлялся от имени Церкви, в обличье "святого сатанизма". Тем более трудно утвердить его теперь, когда за него выставляется лишь фактическое самоутверждение Левиафана, сатанизм без всякой святости".

Во всей гуманистической культуре наблюдается множественность, духовная раздробленность, какой-то разброд. "Наука превращается в науки". В философии и искусстве царят взаимно друг друга уничтожающие направления. Можно надеяться, что разрозненность временна; человеческий дух слишком жаждет единства.

"Итак, мы не можем признать гуманистическую культуру за высший продукт истории, за ее зрелый плод. Мы разумеем не количественную степень ее развития - конечно, она может еще далеко прогрессировать, но качественную недостаточность самых ее оснований, ее внерелигиозность и потому разрозненность и беспочвенность. Ее смутное стремление к единству есть стремление к утверждению религиозного, Божественного начала в жизни, которое было отвергнуто вместе со средневековой теократией. В ней, в этой теократии, была отвергнута не только ложная и насильственная историческая форма, но и содержавшаяся в ней хотя бы в намеке глубокая истина, именно, что религия, серьезно понятая и искренно принятая, не может и не должна мириться с ролью лишь одной из сторон жизни, где-нибудь в уголке, куда отводит ее покладистый протестантизм, с положением приживалки цивилизации. Нет, она неизбежно должна стремиться схватить все и освятить всю жизнь".

"Зрелым плодом истории можно признать только свободное торжество Божественного начала в свободном человеческом творчестве, как это вытекает из богочеловеческого характера исторического процесса. Религиозная общественность, религиозная культура, внутреннее единство в проявленной множественности - вот тот плод, который зреет в истории, хотя, может быть, окончательное его созревание лежит уже за ее пределами, под "новым небом" и на "новой земле". Для христианского мировоззрения иной философии истории быть не может.

Развертывающийся пред нами процесс истории обосновывает и проясняет наши чаяния новой, религиозной общественности, жажда которой уже начинает томить людей. Синтез средних веков и нового времени даст только грядущее возрождение Церкви, в котором и разрешатся противоречия истории. Возрожденная Церковь явит в себе не только церковь-храм, но и церковь-человечество, церковь-культуру, церковь-общественность. То обстоятельство, что подобные предчувствия и алкания начинают уже волновать людей, есть явный знак, что гуманистическая эпоха если уже не приблизилась, то приближается к моменту своей полной зрелости, за которым начинается жизнь богочеловечества, человекобогов с Богочеловеком".

Вот какие чаяния связываются с грядущим обновлением Церкви! И чаяния эти основаны на весьма глубоком проникновении в философский смысл исторического процесса христианского мира. Велик Бог христианский! Можно и нам надеяться, что Церковь Христова, и только она одна, разрешит противоречия истории и выведет человечество к новым историческим горизонтам, на которых не будет мрачных туч социальных бедствий и громовых туч милитаризма!

3. Следует еще кратко отметить статью Н.А. Бердяева "Анархизм". Статья эта представляет главу из [готовящейся] автором к печати книги, посвященной религиозной философии общественности [4]. "В анархических учениях, - говорит автор, - чувствуются последние проблемы человеческого существования. В безрелигиозном развитии мира только анархизм пытается радикально отвергнуть всякую государственность, всякую власть и насилие и против себя служит он теократическому сознанию, расчищает почву для торжества идеи боговластия, поставленного на место человековластия". Но анархические учения до противоположности разнообразны, и в анархизме есть разъедающее противоречие: "анархисты прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, с именем свободы на устах. Большая часть анархистов держится за вульгарный революционизм. […] Никакого внутреннего идеального начала анархисты не противополагают государственной власти и общественному насилию и остаются с насилием же и с властью же, хотя и по-новому названной. […] Самый последовательный анархист - Лев Толстой..." Он понял, "что государственной власти, основанной на насилии, можно противопоставить только религиозное начало жизни, любовь, а не насилие... Для Толстого нет общественного противления, для него есть лишь индивидуальное совершенствование. Характерно, что анархизм есть создание по преимуществу русского национального духа. Михаил Бакунин и Лев Толстой - вот самые радикальные анархисты. На Западе только Макс Штирнер и Прудон - видные представители анархизма, хотя у второго анархизм "остается на поверхности, не доходит до мистических глубин"".