Владыке не хотелось быть объектом чьей–либо снисходительной жалости. Он никогда не показывал, что что–то нужно ему, лично для себя не брал ничего, а, скажем, за помощь монастырю не считал себя обязанным кому–то. Творя милостыню, человек делает это ради своей души и ради той награды, которую даст ему Господь — Владыка ни у кого не отнимал эту наград, поэтому многие считали его неблагодарным.

Он старался выглядеть сильным и внешне, потому что был сильным внутренне. Нередко казалось, что он на словах желаемое выдает за действительное. Так, на различных общественных мероприятиях любил говорить о том, что у него работает большой научный коллектив. Что это был за «коллектив», мы знали — для его перечисления хватало пальцев одной руки, каждый в обнимку со старым компьютером, а то и без оного.

Владыка не переносил интеллигентского нытья (к самому термину «интеллигенция» вообще относился несколько скептически), но при этом совершенно по–интеллигентски ничего не умел просить не только для себя, но даже для своего дела. Свойственного некоторой части духовенства простецкого умения «Христа ради» легко привлекать людей «потрудиться за послушание» или «пожертвовать на дело Божье» у него <40> не было. Его намеки были чаще всего слишком тонкими для толстокожести большинства потенциальных спонсоров. В результате вместо необходимой помощи ему дарили дорогие, но ненужные вещи: гжельские подносы, хохломских лебедей и французский коньяк, который он складировал у себя в шкафах, потому что сам его не пил, а другим передаривать стеснялся (он вообще считал крайне неприличным дарить спиртное); букеты в размере и форме куста, которые он тут же отсылал к иконе «Взыскание погибших» со словами: «Я не балерина и не тенор», — но очень мало кто замечал, что он платит сотрудникам из того, что сам зарабатывает лекциями, и что в его офисе всякий раз с особой остротой стоят «проклятые вопросы» покупки нового картриджа для лазерного принтера и факсовой бумаги. Иногда ему приходилось продавать что–то из имеющихся дома реликвий, но такого рода акты он воспринимал очень болезненно. «Не могу я… Ведь с каждой такой моей вещью связана чья–то судьба!» — говорил он, словно бы чувствуя себя виноватым в том, что не может обеспечить свой штат так, как считает нужным.

Реставрация Иосифо–Волоцкого монастыря осознавалась Владыкой как одно из главных дел его жизни. В первые годы после передачи обители Церкви эти дела шли довольно успешно, достаточно быстро удалось сделать монастырь не просто пригодным для жилья, но даже, можно сказать, благоустроенным. Отремонтировали все коммуникации, в корпусах было отопление и горячая вода. Затем наступило затишье. Порой какие–то благотворители вызывались помочь, начинали что–то делать, но потом исчезали, оставив Владыке после себя множество проблем в виде незавершенных работ по реконструкции гостиницы или построенного без должных согласований здания. Кроме того, Владыка был крайне щепетилен в привлечении средств на реставрацию: он всегда смотрел, что больше — практическая польза, или духовный вред, который может быть причинен обители деньгами сомнительного происхождения. <42> Использование криминальных денег считал недопустимым и не менее позорным для духовенства, чем воровство или блуд. Он говорил: «Пусть лучше у нас чего–то не будет. Я хочу спать спокойно!» Это касалось не только соблюдения закона, но, в первую очередь, чистой совести. Он полагал, что, принимая заведомо «нечистые» деньги, с ними принимаешь на себя и «греховное состояние души» (его термин), свойственное людям, сознательно коснеющим во грехе.

Только благодаря почину Б.В. Громова — тогда еще депутата Государственной думы, — удалось добиться бюджетного финансирования реставрационных работ. Замыслы Владыки начали осуществляться. Перед началом каждого этапа работ он собирал в монастыре совещание, на котором присутствовали и архитектор С.В. Демидов, ученик его сестры Ольги Владимировны, и подрядчики, и археологи, и руководители работ со стороны монастыря. Владыка старался вникнуть во все тонкости, высказывал свои инженерные соображения — сказывалось первое образование. Когда производственный процесс уже был в разгаре, приезжая в монастырь, сразу от мощей Преподобного первым делом шел «по работам», и только после этого — к себе в корпус. Сам контролировал соблюдение технологий, качество работ, финансовую сторону. Все работы велись на высочайшем научном и технологическом уровне, Владыка старался привлекать наиболее квалифицированных и авторитетных специалистов. Был отреставрирован подклет Успенского собора, проведены серьезные археологические изыскания по историческому некрополю монастыря. Владыка никогда не шел на то, чтобы что–то сделать «числом поболее, ценою подешевле», чтобы красиво отчитаться о проделанной работе. Ему и в голову не могло придти покрасить снаружи стены неотреставрированного здания или позолотить купола над текущей крышей: потратить денежные средства и человеческий труд ради «показухи» было для него таким же кощунством, как выбросить хлеб в помойку.

Владыка не давал археологам специального задания «обретать мощи». Более того, он даже не благословлял делать отдельный шурф на месте погребения — говорил, что раз место почитается, как захоронение Преподобного, оно этим уже <43> свято, Преподобного тревожить не надо. Однако самим ходом работ была продиктована необходимость копать именно в этом месте. И только после месяцев полутора колебаний, сомнений, а главное, молитв, он дал благословение продолжать исследования этого раскопа. Замечательно и то, что никто из археологов не сомневался, что мощи будут обретены легко и именно в этом месте — об этом говорило множество исторических документов. Однако открылись они только после трех недель тщательнейших работ — во время всенощной под память Преподобного, вечером 30 октября. Как только запели: «Ублажаем тя, Преподобне отче наш Иосифе!», — из–под разметаемого легкой кисточкой песка показалась глава…

Верный своему просветительскому принципу, по завершении археологических работ Владыка благословил оставить в полу подклета два «окна в XV век», чтобы иметь возможность показывать паломникам и экскурсантам через стекло фундаменты древнего собора XV века, находящиеся под полом. Ему очень нравился этот прием, используемый в храмах и музеях Италии, и он считал, что наша древняя культура ничуть не менее интересна. С удивительной теплотой рассказывал историю монастыря гостям, многое в ней трактовал по–своему — в его устах оживали картины монастырской жизни времен преподобного Иосифа. Не раз рассказывал воображаемый эпизод о строительстве одностолпной Трапезной палаты, аналога Московской Грановитой: как пришли волоцкие мужички посмотреть на плоды итальянского искусства, почесали в затылках, пожали плечами: «Эка невидаль?» Взяли и построили у себя такую же.

В монастыре Владыкины покои располагались в половине второго этажа в братском корпусе. Но значительную часть их размещались библиотека, ризница, комнаты для гостей, широкий коридор, похожий на вытянутый холл, с балконом на противоположной от входа стороне. Самому Владыке принадлежало только около четверти этого помещения: довольно просторный кабинет, за ним — небольшая молельная, переходящая в совсем крохотную спаленку, подобную каюте. Обстановка была такая же бесплотная, как в московской квартире и <44> в кабинете в фонде: мебель — старинная или просто старая, без особых претензий на антиквариат, иконы, картины, подарки. Причем, благоустраивался кабинет очень постепенно: на наших глазах там появлялась какая–то мебель, ковер. Не только в библиотеке, но и в коридоре стояли переполненные книжные полки.

В монастырской трапезной для Владыки и его гостей был парадный стол, за которым обедали и священнослужители, но отличался он от других только сервировкой: там была более нарядная посуда, вилки с ножами, и блюда подавались более нарядно украшенными. Владыка смотрел за тем, чтобы на всех столах была та же пища, что и у него, и если замечал существенные отличия, мог взять блюдо со своего стола и передать на стол для паломников. Он совершенно искренне считал, что, как и полагается по древним православным уставам, для настоятеля, даже если он архиерей, не должно быть отдельной кухни.

В последнее Владыкино лето в монастыре продолжались интенсивные работы. Наблюдать за ними лично он, конечно, уже не мог. Видя на фотографии Успенский собор в лесах, интересовался, сколько метров по лесам будет до вершины креста, сколько времени леса будут стоять, с грустью замечал, что, наверное, не успеет на них взобраться. Уполномочил водителей Лешу и Леву вести наблюдение за работами и фотофиксацию, что даже вызвало некоторое смущение в уже сложившемся коллективе, отвечавшем за реставрацию обители. Однако причиной этого было не недоверие к работавшим, а просто неосуществленное желание подняться наверх самому и пофотографировать с высоты монастырь и окрестности. Работы на центральном куполе были закончены к празднованию памяти преподобного Иосифа 30 октября, но порадовать Владыку фотографиями вызолоченного креста мы уже не успели.

Когда недели за две до его кончины с ним обсуждался вопрос о сроках окончания работ на центральном куполе Успенского собора, было высказано предложение закончить работы к празднику 31 октября. Владыка удивился: «Зачем торопиться? Нельзя же за счет качества…» — «Но ведь праздник, <45> люди приедут…» — «Ну и что же, у нас рабочая обстановка. Пусть только ограждения сделают, чтобы никто ноги не поломал, и никому на голову бы ничего не упало». «Рабочую обстановку» он любил всегда.