Блаженный Нифонт Цареградский, отвечая на вопросы одного брата, сказал: «Сын мой, до самого скончания века сего не оскудеют пророки у Господа Бога, равно как и служители сатаны. Впрочем, в последнее время те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди них знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания, растворенного смирением, и в Царствии Небесном окажутся большими отцов, прославившихся знамениями; потому что тогда никто не будет делать пред глазами человеческими чудес, которые бы воспламеняли людей и побуждали их с усердием стремиться на подвиги. Занимающие престолы священства во всем мире будут вовсе не искусны и не будут знать художества добродетели. Таковы же будут и предстоятели монашествующих, ибо все будут низложены чревоугодием и тщеславием и будут служить для людей более соблазном, чем образцом, посему добродетель будет пренебрежена еще более; сребролюбие же будет царствовать тогда, и горе монахам, богатеющим златом… Многие, будучи одержимы неведением, падут в пропасть, заблуждаясь в широте широкого и пространного пути»101.

Воистину, это сбывается сегодня в точности на нас, бедных! «Священники», «предстоятели монашествующих» «не будут знать художества добродетели»! Действительно, всюду все силы бросаются на одну внешность; в монастырях – на строительство, на пышность богослужения, на пение, иконы, оклады, утварь, внешний типикон, внешние правила и чины, на организованность. Но при всем этом как мало места в нашем труде отводится именно «художеству добродетели»! Как мало нам знакома действительная борьба со страстями! А ведь видов фарисейства очень много, и есть такие, что имеют наружность самую благочестивую и богоугодную. При всех этих налаженных и отточенных чинах и правилах вполне может оставаться простор и область покойного пребывания для многих и многих наших страстей, которые легко приспосабливаются к любым «трудным условиям» и находят для себя пастбища на самых крутых горах. Как мы сегодня бываем нетерпимы к нарушению внешних порядков и как спокойно проходим мимо зрения своих страстей! Как мы умеем красноречиво говорить на «духовные темы» и как бываем немногословны, когда собственная душа наша нуждается в обличении! Даже худшее! Как часто предстоятели видят страсти у своих подопечных, замечают что-то неладное, но «смежают очи», чтобы не усложнять взаимоотношения, не входить в горячую битву, ненароком не оттолкнуть человека, который весьма выгоден и полезен для внешнего улаживания дел, и отделываются легкими намеками на вредность того или другого пристрастия, а то и вовсе не считают болезненную наклонность вредной и даже иной раз помогают развивать какую-либо страсть. К сожалению, и такие случаи встречаются все чаще.

Лукавое мудрование

Как развалина, находящаяся вне города, служит к складу всех смрадных нечистот, так душа ленивого и слабого в исполнении монашеских постановлений соделывается вместилищем всех страстей и всякого зловония. Преподобный Антоний Великий102

Нет несчастнее и ближе к погибели людей, не имеющих наставника в пути Божием, ибо что значит сказанное: имже несть управления, падают, аки листвие?103 Лист сначала всегда бывает зелен, цветущ и красив, потом постепенно засыхает, падает, и наконец им пренебрегают и попирают его. Так и человек, никем не управляемый, сначала всегда имеет усердие к посту, ко бдению, безмолвию, послушанию и к другим добрым делам; потом усердие это мало-помалу охладевает, и он, не имея никого, кто бы наставлял его, поддерживал и воспламенял в нем это усердие, подобно листу, нечувствительно иссыхает, падает и становится наконец подвластным и рабом врагов, и они делают с ним что хотят»104.

Какая точная картина нашего бедствия! Как отцы просто и ясно обрисовывают саму болезнь и ее причины! Это мы все «философствуем», ищем глубоких «психологических» объяснений, называя простые вещи набором сложных, непонятных слов, грубые страсти – «тонкими духовными процессами», и никак не хотим узнать их в лицо, дать им их настоящее имя. Сколько тяжелейших духовных травм и недугов происходит в нас от нарушения самых основных законов монашеской и христианской жизни, а вовсе не из-за каких-либо «таинственных» и «малоизученных» процессов! И когда мы, изнемогая от огромной тяжести своих падений, преткновений, неудач в духовной жизни, наконец приходим за советом к духовнику, то часто ждем какого-то сложного и мудреного, «психологического» рецепта для уврачевания своей болезни. Но, если нам предлагают простое, так уже много раз слышанное и читанное нами правило – «азбучное», мы в сердцах фыркаем и уходим обиженные: это, мол, я и сам знаю,– подобно Нееману Сирианину, пренебрегавшему водами иорданскими, как чем-то слишком обычным105. Да, точно: мы знаем эти «простые вещи», да уж очень не хотим окунуться в эту холодную воду, не желаем протрезвиться от пьянства усладительной неги страстей, вот и лукавим, ищем все что-то «тончайшее» и «психологичное», на самом деле ищем средства обманчивого, которое усыпит совесть, но не отгонит греховную усладу, не запретит привычную приятность, к которой привязалась душа.

Потому-то мы теперь так много и читаем самых различных книг, жадно кидаясь от одной к другой, что делать из прочитанного ничего не собираемся, хотя ищем все новое и новое, словно надеемся когда-нибудь найти, вычитать, применить к себе что-то очень тонкое и духовное, подобрать к своей душе какой-то особый, сложнейшей конфигурации ключ, тогда только что-то щелкнет в сердечной скважине, душа раскроется и потечет в нас «духовная жизнь». Но сколько самых важных, самых необходимых, истинно лечебных средств мы оставляем без внимания и только все больше разболеваемся!

Словеса лукавствия

Каждый день на вечерне читаем: Господи… не уклони сердце мое в словеса лукавствия, не-пщевати вины о гресех106, то есть не дай мне, Боже, изобретать разные лукавые оправдания и изыскивать хитросплетенные словеса, лишь бы обезвинить себя, смягчить свою виновность, представить свой грех почти безобидным, вполне естественным, как будто само собой вытекающим из сложившихся обстоятельств. Каждый день в храме слышим эти слова, но тут же, через минуту, поступаем «в точности наоборот». Сегодня все постоянно оправдываются. Большая часть наших разговоров – это выгораживание себя, самооправдание и всяческое выставление себя в наиблагороднейшем, прямо-таки страдальческом виде. Не говоря уже о том, что неверующий мир постоянно только и оправдывает по-всякому страсти и грехопадения всех видов, составляет пространные учения и науки, пытающиеся все низкое и греховное представить как вполне естественное, доброе и даже необходимое для здоровья нервной системы человека.

Но что – мир? Мы, верующие, постоянно занимаемся тем же: как часто на исповеди человек называет грех и тут же добавляет какие-то поясняющие его обстоятельства, причем такие, которые едва уловимо стушевывают яркость греховного поступка, всю тяжесть зла переносят на что-то, стоявшее вне самого человека и способствовавшее развитию совершенного преступления. Часто даже само наше «приготовление к исповеди» – это не настраивание на откровенность, не приведение себя в расположение прямоты и покаянного самообличения, а совсем наоборот: подбор слов, фраз, такого рода речи, при которых мы и сказали бы о своих грехах, но как-то мягко, так, чтобы и особого стыда и затруднения не испытать. Напряженно подбираем такие выражения, такие наименования греха, чтобы «убить сразу двух зайцев»: и грех объявить, и себя не принизить. Даже в мелочах это повсюду! К примеру, кто-то в монастыре разбил стакан или сломал топор, проходит настоятель мимо, провинившийся говорит ему: «Вот, у меня стакан разбился» или: «Вот, сломался топор». Настоятель – в ответ: «Гм…». А что ему сказать? – «Бог простит!»? Так кого же? Стакан или топор – за то, что они такие непослушные и своевольные: берут да и ломаются без разрешения? Как просто ведь сказать: «Отче, прости, вот я разбил». И это нам трудно – почему? Нам трудно даже немного повиниться, даже иметь чуть виноватый тон, голову смиренно опустить. Как-то неудобно, неловко, стыдно. Значит, мы все время пребываем в состоянии внутренней успокоенности насчет себя, только тогда мы чувствуем себя уютно и хорошо, когда мы в глазах людей хорошие, без зазоринки. Нам не по себе, когда нас хоть в чем-нибудь укоряют.

А ведь христианин с утра пораньше на молитве себя настраивает на чувство своей крайней «никуданегодности», своей во всем повинности, ко всем грехам причастности. Куда же девается это в жизни нашей? Значит, произносимые нами на молитве слова одна формальность, одно фарисейство? А ведь начинать-то, пожалуй, и надо с этого. Не зря же и служба каждого дня начинается этими словами. Пока сердце наше не отклонится от болезненного навыка непщевати вины о гресех, ни о какой серьезной духовной жизни не может быть и речи. Дверь во внутренний мир духовного делания и борьбы со страстями остается для нас наглухо закрыта!