Если так, то горе нам: мы умеем рассчитывать, а любить не умеем.

Нет, мы отзывается сердцем на чужую боль. Перед нами живой человек, ничем не хуже нас с вами, страдающий и обездоленный, такой же, как Сам Спаситель когда-то. И если в сердце у нас - Христос, то мы ничего не станем рассчитывать, а отдадим ему что имеем. Если же мы ничего не имеем, любовь наша от этого не меньше: скорее наоборот, чем мы беднее, тем лучше шансы у нашей отзывчивости и доброты.

Что же касается общественных мероприятий "в христианском духе", то нельзя, разумеется, сказать, что они целиком подчинены дьяволу: многие из их участников искренне работают Господу. Но, к сожалению, они все полней и полней служат основной цели современности: забвению Бога за счет поклонения Человеку.

Отрывки из писем Томасу Мертону

Т. Мертон (1915-1968), американец, римо-католический монах и популярный религиозный писатель, поэт и переводчик.

(В ответ на статью Мертона "Пастернак и Люди в Брелоках", Jubilee, July, 1959)

У Бориса Пастернака, автора романа "Доктор Живаго", есть своя особенная вера, "новое религиозное сознание"; оно требует чего-то "большего", чем Христос, Которому поклоняется Церковь; оно ищет "нового Христа", более подходящего "свободному духу современности". Это дух человекобога, сверхчеловека, уже не грубого, как у Ницше, но утонченного, "возвышенного", призванного в наследники обанкротившемуся гуманизму прошлого.

Этот дух - не помощник, а смертельный враг истинному христианству.

Ваша характеристика пастернаковского "религиозного сознания" вызывает резкий протест у православнаго читателя, пускай даже она и адресована массовой аудитории. Ваши высказывания о "литургических и сакраментальных образах, не связанных с установленной обрядностью и не ограниченных формальными рамками"; о "Богочеловеческой вселенной и преображенном Космосе" в представлении "неверующего, язычника, но уж почти наверное не христианина" (по Вашему собственному наблюдению)

; о "символической глубине" сродни Отцам Церкви, но только "без догматических тонкостей и аскетических устремлений"; о "свободной жизни" вне и помимо Церкви, - все это с православной (как, впрочем, и римо-католической) точки зрения начисто лишено смысла.

Лишь в рамках современного расплывчатого протестантизма это можно воспринять как апологию "нового христианства", захватывающего на наших глазах весь мир. Могу Вам сказать, что религиозное сознание, вынесенное из пламени большевицких гонений, воспитало и мою собственную веру; но только оно диаметрально противоположно той "примитивной романтической спонтанности", которую Вы обнаружили у Пастернака...

Религия Пастернака - безсильная и безформенная, слепая ко Христу, открытая лишь для земной жизни, рядящаяся (не иначе как из эстетических соображений) в ошметки наружного Православия, и тупо убежденная в истинности своего высокомерного идеализма.

(В ответ на статью Мертона "Мировой Кризис и Христианское Дело", Black Frиars, June, 1962)

...Какую альтернативу предлагаете Вы всеобщей войне? Всеобщий мир? По Вашим словам, "мы обязаны пожертвовать всем ради устранения войны как таковой". Не просто мир, к которому стремились и с которым знакомы люди от начала веков, а особенный, принципиально новый мир, к тому же еще и "вечный".

Подобная цель, разумеется, крайне близка современному сознанию: политический идеализм, как марксистской, так и "демократической" окраски, безоговорочно принимает ее. Ну а христианство? Разве христианство в принципе не чуждо любому идеализму, любой попытке свести его вполне конкретные цели и средства к неким возвышенным идеям? И чем отличается "устранение войны как таковой" от подобных ему фантазий об "устранении" болезней, страданий, греха и смерти?