Как птица, родившаяся в клетке, не улетает из нее на свободу, даже если перед ней открывают дверцу, так и мы уже не сознаем больше, что вся наша жизнь искалечена, отравлена и изуродована грехом. Что мы не те и не такие, какими бы могли и должны были бы быть. И то же самое можно сказать и о порабощенности человека смертью. Сколько бы мы ни боялись смерти, сколько бы мы ни трепетали перед нею, мы признаем ее вполне законным и нормальным явлением, одним из тех пресловутых законов природы, в которых нас учат даже искать мудрости и подчиниться которым нас всегда призывают. Человек смертен. Вот и все. Неприятно, но ничего не поделаешь.

Подчиняйся и примиряйся, и говори еще при этом никому не нужные слова о покое и отдыхе. Но как же тогда нам услышать евангельское благовествование о том, что «последний же враг истребится — смерть» (1 Кор. 15:26)? И что именно от этого ужасного рабства человека смерти пришел нас освободить Христос? Что же делать с рабами, которые так привыкли к своему рабству, что уже даже не ощущают его как рабство, что они даже не знают, чем они должны были быть, что они были свободными?.

Что делать с рабами, которые, забыв о подлинной свободе, играют в игрушку, называемую ими свободой, как если бы переходить из одной тюремной камеры в другую называлось в тюрьме освобождением? Но вот христианство говорит: пока порабощен человек греху и смерти, пока примиряется он с ними и даже не ощущает их как страшное и неизбывное рабство, призрачны и пусты все человеческие рассуждения о воле.

И речь идет только о более длинной или более короткой цепи, которой прикреплены мы все к тому же столбу, к тому же рабству. И потому только по отношению к нему, к этому рабству, можно строить и понятие свободы. Ибо для христианства понятие это означает не временное освобождение от той или иной зависимости, но прежде всего коренную и внутреннюю перемену человеческого сознания, а потому и всей человеческой жизни.

Для христианства эта внешняя свобода, вернее, то, что мы называем свободой и что всегда временно и преходяще, немыслимо, не имеет никакого значения без внутреннего освобождения человека, без возвращения к нему его врожденной способности к свободе. Ибо именно эта способность к свободе, жажда подлинной свободы, свободы от греха и смерти, разбила в нем то рабство, о котором мы только что говорили.

Поэтому прежде чем применять это христианское понятие свободы к нашим земным реальностям и нуждам, нужно во всей полноте услышать евангельское благовестив о Том, Кто являет свободу. 5. Опыт встречи человека с Богом Что лежит в основе религии? — Опыт встречи человека с Богом. Я говорю это и чувствую, до какой степени ответ этот одновременно и прост и сложен.

Прост потому, что каждый верующий немедленно с ним согласится, скажет: да, именно встреча, ибо другого слова не подыщешь; не логический вывод, не результат рассуждений, споров, доводов, доказательств, а встреча, столь для души, для сознания несомненная, что после нее просто непонятным становится, как можно было не верить, а также и то, о чем, собственно, велись споры и рассуждения.

Но ответ этот и сложен, ибо как только пытаешься разъяснить, рассказать, в чем состояла эта встреча, передать это привычными и обычными словами, сразу же чувствуешь всю бесконечную трудность, может быть даже невозможность слова эти найти, другому передать то, что случилось с тобой. И потому так часто это бывают неудачные слова, не те, не о том.

В так называемой Третьей книге Царств, одной из древнейших книг, входящих в Библию, есть удивительный рассказ именно об опыте такой встречи человека с Богом. Там рассказывается, как явился Бог пророку Илии. Пророк Илия стоял в горной пещере, и вот, рассказывает древний автор, был «большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь.

После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра, и там Господь» (3 Цар. 19:11-12). Какие удивительные слова — веяние тихого ветра, в славянском переводе Библии — «глас хлада тонка», — и в нем Господь! Что же значит этот рассказ, эти удивительные, ни на какие другие не похожие слова?

Прежде всего значат они, конечно, то, что не во внешних и внешностью своею принудительных явлениях совершается эта встреча души, сознания человеческого с Богом. Буря, землетрясение, огонь, — все это символы именно внешних событий, всего того в нашей жизни, что действует на нас своею силой, непреодолимостью того, перед чем мы чувствуем себя беззащитными, что вызывает в нас страх, заставляет нас как угодно и где угодно искать спасения и хотя бы на время порабощает нас, лишает нас внутренней свободы.

И именно в страхе перед такого рода грозными и пугающими событиями видят, например, материалистические враги религии ее корень, зарождение ее в человеческом сознании. Человек-де ищет веры, потому что ему страшно. Этим рассказом, написанным тысячелетия назад, Священное Писание утверждает — нет, не в этих явлениях, не в бурях, не в землетрясениях и огне, не в принуждении ума и сознания начало веры.

Не тут встреча с Богом и сущность религиозного опыта — не в этом. А в веянии тихого ветра, в «гласе хлада тонка». Как раз и нет в этой встрече принуждения, давления, устрашения, ибо не в том ли весь внутренний смысл этого тихого веяния, что его можно не заметить, что мимо него можно пройти, будучи занятым чем-то другим, что кажется нам важным и, так сказать, первоочередным, что заполняет целиком наше сознание, мешает нам это тихое веяние почувствовать, этот глас хлада тонка услышать нашим внутренним слухом.

Как удивительно, как абсолютно противоречит всем казенным утверждениям антирелигиозной пропаганды через все Священное Писание, через весь Ветхий и Новый Завет проходящее откровение — не насилует нас Бог, не принуждает верить в Себя, не заставляет ощутить Себя. И только вот в этом незаметном, почти неощутимом, веянии встречаем мы Его — не как боязливые запуганные рабы, а как свободные люди.