Но что же такое эта совесть, эта странная сила, способная поверхностного эгоиста и эгоцентрика Володина, ничем кроме жажды жизни и жажды удовольствий не замечательного молодого человека, превратить так просто и почти незаметно в героя и мученика? Как бы прощаясь с ним в последних главах романа, показывая нам его в последний раз, уходящего на первый допрос, Солженицын пишет: «С высоты борьбы и страдания, куда он вознесся, мудрость великого философа древности казалась лепетом ребенка. «На допрос, руки назад».

Володин взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пьет воду, вышел из бокса». Солженицын велик тем, что всем своим творчеством он ставит самый насущный, самый главный вопрос нашего времени — вопрос о совести. Ставит и свидетельствует — есть совесть и она неистребима. Но потому-то и нужно себе задать вопрос, что же такое эта совесть, что значат эти простые и потому-то такие таинственные выражения: «по совести могу», «по совести не могу»?

Что это за голос, который внезапно и часто помимо нас властно врывается в нашу судьбу и коренным образом меняет ее, так что то, что казалось белым, привычным, правильным, оказывается так очевидно черным, а то, что, кажется, вообще молчало, вдруг начинает говорить? И вот в том-то и все дело, что совесть принадлежит к тем явлениям, которые не поддаются определению, не укладываются ни в какие логические и юридические нормы.

Нельзя сначала определить совесть, а потом жить по ней, она в нас, a вместе с тем как будто говорит нам, обращается к нам откуда-то извне, из какой-то глубины или вышины, которых в себе мы обычно как будто и не сознаем. Материалистическая наука о человеке просто отвергает наличие совести в человеке, она пытается объяснить ее социальным инстинктом, давлением наследственности, коллективным сознанием, то есть опять-таки сводит ее к детерминизму, к отрицанию свободы у человека.

Поэтому, с ее точки зрения, поступок Володина, будучи асоциальным — то есть выступлением против коллектива, — оказывается тем самым и поступком вредным и нехорошим. Христианство очень просто и очень спокойно утверждает, что совесть — это врожденная, изначально данная человеку способность различать добро и зло. Но именно в их не социальной, относительной форме, а как бы абсолютно. Совесть от Бога. И потому — есть свидетельство о Боге.

Совесть — это голос Божий в душе человека, и вот почему он говорит хотя и изнутри, а вместе с тем как бы извне. Совесть — это и есть то, что христианская религия называет образом и подобием Божиим в человеке. Человек может, человек свободен заглушить в себе совесть, и поразительным примером этого отказа от совести является Сталин. У него остаются понятия добра и зла, но их мерилом становится он сам: добро то, что служит ему, зло то, что ему сопротивляется.

Человек может бороться с совестью, и этому примером в романе Солженицына то множество измученных людей, измученных этой борьбой, либо, как Володин, Герасимович, Нержин, избирающих совесть, либо, как Дьяконов, после мучительной вспышки ее, ее отвергающих. Но, так или иначе, все с нею, с совестью, связано, все становится в мире на свои места по отношению к ней, все сводится к последнему вопросу — если есть совесть, есть человек, есть свобода, есть возрождение и, наконец, есть счастье.

Если ее нет, есть только ад, будь то на свободе, будь то в бетонированной даче Сталина или в тюрьме. В наши страшные десятилетия люди спорят о чем угодно: об экономике, о кибернетике, о будущем устройстве мира, — но ничего не значат все эти споры, пока не воссияет над людьми только одно все освещающее, все животворящее солнце — совесть, эта таинственная частица, сила, слава Божества в слабом и нищем человеке. 3.

«Образ вечности, данный каждому» У Солженицына в «Раковом корпусе» про одного из героев сказано: «... весь смысл существования — его самого <...> и всех вообще людей — представлялся ему не в их главной деятельности, которою они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутненным, непродрогнувшим, неискаженным — изображение вечности, зароненное каждому»[3].

Это замечательные, но одновременно и таинственные слова. Что это за изображение вечности, зароненное каждому? И как сохранить его неомутненным, неискаженным, непродрогнувшим? О чем тут идет речь? Быть может, одна из удивительных функций русской литературы в том и заключается, что она — на своих вершинах, конечно, — вся — вот об этом изображении вечности, что она о нем говорит и к нему возвращается в каждом читателе.

Помните небо, внезапно увиденное князем Андреем Болконским, когда он упал раненый в кровавой каше Аустерлицкого сражения? Помните тихую и торжественную ночь, в которую выходит Алеша Карамазов после смерти старца Зосимы, и этот странный восторг, это «касание» его души «мирам иным»? Помните: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит»? Так вот и у Солженицына.

Его рассказы, его «Раковый корпус», его «В круге первом» наполнены, казалось бы, до предела ужасом, злом, страданиями, а вот кончаешь книгу, и первое ощущение — это ощущение тишины, света и вечности. Образ вечности, данный каждому... Но чтобы это было так, нужно, чтобы действительно образ этот был, чтобы он действительно был дан каждому. Дан, как некое тайное сокровище, которым мы на последней глубине измеряем и оцениваем нашу жизнь.

Значит, жизнь наша не сводится, не может свестись к одной этой бессмысленной суете, в которой мы все время живем и в которой так — по мелочам — растрачивается и сгорает что-то бесценное, вечное, высшее, что мы ощущаем в себе. Вот спорят, спорят, до бесконечности спорят, нудно и скучно, о том, есть ли Бог или нет Его, и все пытаются спор этот сделать научным, каким-то образом втиснуть его в химическую лабораторию, в таблицу логарифмов, геометрию; и так очевидно, что, втиснутый в эту плоскость, спор этот теряет всякий смысл, что в этой плоскости вести его невозможно и не нужно.

Ибо с точки зрения логарифмов приведенные слова Солженицына не имеют ни малейшего смысла. Образ вечности, неомутненное, неискаженное, непродрогнувшее хранение его. Таблица логарифмов не может ни продрогнуть, ни исказиться, ни замутниться, на то она и таблица логарифмов. А человеческая душа — может. Да, она может пасть, испачкаться, загрязниться, и она может очиститься, взлететь, возвыситься, потому что может, знает, что означает этот образ вечности, о котором говорит Солженицын. Что же он такое?