И сколько многих из тогдашних святых ни перечисля­ли, ни на одном из них не остановились: наконец, с общего согласия изрекли, что книгу сию никто в руки свои принять не может, кроме Ефрема. Сказывают, что прозорливец тот видел и то, что божествен­ные Ангелы передали оную книгу Ефрему. После сего таинственного видения, он вставши ночью пошел в церковь и.

когда услышал самого Ефрема, поучающего словом обильным и благодати исполненным, понял, что значит это видение, прославил Бога и подивился о таком богатом даре слова, сообщенном сему Святому. Ибо такое даровано было ему обилие мудрости, что хотя потоки речи его не прерывались, но они не были достаточны для выражения его мыслей, что зависело не столько от его медленноязычности, сколько от обилия его мыслей, так что язык его, хотя скоро выражал мысли других, был однако же гораздо мед­лительнее для выражения его собственных умосозерцаний.

Поэтому, говорят, сей вели­кий старец, сдерживая в себе неудержимый дар высоких слов, в молитве о себе самом к Богу так говорил: «удержи, Гос­поди, волны твоей благодати!» Ибо волную­щаяся под языком его пучина учения не позволяла ему выносить набегающие одна на другую волны мыслей, когда органы слова отказывались служить изящному их выражению.

Поучения же Ефрема не прерывались ничем иным, как только одною молитвою; за нею слова, за словами слезы, за слезами — опять молитва. И было в его слове другое слово; а лучше и соответственнее всего ска­зать, он и во время самого слова постоян­но был занят созерцаниями божествен­ными. Самую плоть свою умертвил для наслаждений и чрез воздержание подчинив владыче­ству ума, он, по укрощении ее постом, соделал непреклонною ко всему запрещенному, а упорною в стремлении ко всему полезному и содействующему спасению души.

Даже но­чи, обольщавшие его сонными мечтаниями, не поставляли ему преграды на пути доброде­тели; ибо, при наступлении своем, находя его трезвенным, при исчезновении оставляли бодрственным, так как Он много заботился о том, дабы рука оного начальника тьмы не уловила его спящего. На сон же он употреблял столько времени, сколько необходимо было для поддержания жизни, да­бы совершенное извращение естественного порядка не подвергло телесную природу на­сильственному разрушению.

Чтобы удалить сон и отогнать его от очей, он употреблял много разных средств, преимуще­ственно возлежание на голой земле, суровую жизнь и всевозможное измождение своей пло­ти; этими преимущественно средствами обык­новенно подавляется наклонность ко сну. Нестяжательности достиг такой, которая была разве только у божественных Апостолов. Поэтому если кто назовет его образцом нестяжательных, не погрешит против ис­тины.

Ибо мы имеем его собственные сладчайшие и блаженные слова, которые он, пред отшествием в небесные обители, оставил нам как наставление в нестяжатель­ности. Слова сии таковы: «у Ефрема никогда не было ни кошелька, ни посоха, ни сумы (Матф. 10,10.); я не приобрел ни золота, ни серебра, ни другой какой собственности на земле, ибо я слышал слова благого царя, сказавшего в Евангелии своим ученикам, чтобы они ничего не приобретали на земле; поэтому меня ничто и не привлекало к вещам подобного рода».

Таким, образом по­елику, он пренебрегал славою и богатством, и более возлюбил совершеннейшее, то и здесь он является соревнователем Апостолов в стремлении к равному с ни­ми совершенству. Нужно ли говорить что-нибудь об его смиренномудрии, когда каждое его слово и писание явно гласят нам об этой добро­детели, к которой он и стремился преиму­щественно пред другими?

Да и каким образом тот, кто вызывал слезы слезами, кто по своему суровому и чуждому удовольствий образу жизни, как говорит писание, «пепел яко хлеб» ел и «питие с плачем» растворял (Пс.101, 10.) мог преткнуться душевною стопою о камень гордости или самомнения? Мог ли страдать гордостью тот, кто пренебрегал всякою человеческою славою, и если во время земной жизни кто-нибудь хвалил его, то со скорбью переносил это, ча­сто менялся в лице и опускал голову к земле, покрывался легким потом, упорно безмолвствовал, как будто стыд, связывал язык его?

Отходя же в блаженную и вечную жизнь, он опять с сильным прещением возбранял подобные похвалы себе, говоря: «не слагайте песней о Ефреме, не говорите ему похвальных речей, не погребайте меня, в драгоценной одежде, не воздвигайте особого памятника над телом моим; ибо мною дан обет Богу быть странником среди чужеземцев: «пресельник аз и пришлец яко же вси отцы мои» (Пс. 38, 13.).

Таким образом ты имеешь в обилии ясные свидетельства и об этой добродетели, точно также как и о прочих. Что же касается милосердия и сострадания; то истина требует и повелевает признать его не только исполнителем, но и учителем сих добродетелей. Потому что при совер­шенной нестяжательности, не имея возможно­сти подавать что-либо нуждающимся, он исполнял дело милосердия тем, что своими частыми увещаниями возбуждал к милосер­дию других.

Ибо его слово, и приличность отсутствия его, было богоустроенным ключом, отпиравшим сокровищницы богатых и раздававшим нуждающимся необходимое. А одного взгляда на ангелоподобный вид его, в котором отражалась простота, кро­тость и великая доброта, достаточно было, чтобы расположить к сострадание и милосер­дно человека самого неумолимого. И кто до такой степени был лишен всякого стыда, чтобы при взгляде на него не покраснеть и не сделаться, так сказать, лучшим самого себя?

Может быть, кто-нибудь слыша о таком множестве совершенств в этом божественном муже, подумает, что ему не­доступна была глубина (разумения) церковных догматов. Имел ли он, скажет, на это время, отвлекаемый от сего исполнением столь многих добродетелей? Но у него не поверхностно было знание божественных догматов, потому что он владел им не в такой только мере, чтобы поговорить с другими и предложить увещание; но ему хо­рошо было известно и то и другое: и самые догматы церкви и то, что осмеливается им противоречить; первые на столько, насколько нужно было для успеха изучившему, последние, чтобы обличать еретиков; ибо он пы­лал ревностью против этих зверей церк­ви.

Поэтому то и до нас дошло одно неписанное сказание, которое ясно показывает его ревность по истине, такого рода. Легко­мысленный или лучше сказать безумный и бессмысленный Аполлинарий, измысливший и отрыгнувший из своего чрева много новиз­ны, составил противное благочестию сочинение в двух книгах. Эти книги для хранения он вручил какой-то женщине, бывшей, как шла молва, с ним в связи.