Каким-то образом этот больной нашел меня. А я все-таки врач-невропатолог и диагноз опухоли мозга ставил часто. Поговорив с ним, проверив компьютерный томографический анализ, мне стало ясно, что здесь такой случай, когда больному можно легко помочь, удалив опухоль. И ему благополучно сделали операцию. И благодарить он должен не меня, а врачей, которые провели операцию. И Господа Бога.

– Существует ли положение о том, что лучше скрыть вероятную смерть от больного? – Я не знаю, писано это правило или нет, но оно было всегда. Есть и сейчас. Хотя ответить на этот вопрос однозначно я не могу. Так как многое зависит от личности больного, от его отношения к жизни и смерти, от его отношения к Богу. Ведь если человек – верующий и христианин – это одно дело, ему нужно сказать.

Хотя иногда и верующему человеку прямо об этом говорит нельзя. Конечно, с христианской точки зрения, лучше сказать – чтобы человек смог духовно подготовиться к смерти. Но ведь неверующие люди смерти боятся, и знание правды часто вводит их в психологический шок. Поэтому надо подходить индивидуально. Что касается меня лично, то я хотел бы знать правду сразу, чтобы перейти этот рубеж жизни и смерти подготовленным. С иеромонахом Анатолием (Берестовым)

беседовал Александр Егорцев "ТД", №7,16,1997   Половина свежей лепешки Игумен Филипп (Жигулин): "В чеченском плену мне казалось, что мы в предбаннике ада" Игумен Филипп (тогда еще – до принятия монашества – иерей Сергий Жигулин), будучи заведующим Сектором по связям с нехристианскими религиями, посещал Чечню неоднократно.

Он в составе православных, а также совместных христиано-мусульманских делегаций участвовал в различных встречах с руководством боевиков. – Как Вы оказались в плену? – Это произошло 28 января 1996 года. Мы возвращались из Урус-Мартан после встречи с одним полевым командиром. Мы с отцом Анатолием, настоятелем храма в Грозном, беседовали с этим командиром, желая добиться подвижек в вопросе обмена военнопленными и незаконно захваченными людьми.

Как раз в это время были похищены рабочие из Волгодонска, которые осуществляли ремонт грозненской ТЭЦ, ставропольские рабочие, саратовские, ремонтировавшие объекты на территории Чечни. Поэтому мы ездили в Урус-Мартан. В плену мы оказались в результате захвата на дороге, ведущей к Грозному... – И как долго Вы находились в заложниках? – Я провел в плену 160 дней, почти что 6 месяцев.

И естественно, целую гамму чувств, колоссальный диапазон переживаний я испытал. Это очень сложно передать в двух словах. – Вы были в равных условиях с жителями? – Нет, конечно. Даже по сравнению с охраной и с теми чеченцами, которых они захватили, своих земляков из оппозиции: завгаевцев, кантемировцев, условия нашего содержания были совершенно другими.

Для яркости представления: в первый месяц до середины марта нам давали вечером чашку кукурузы – старой, вареной, без соли, без жира, без ничего – раз в день на здорового человека, от которого еще порой требовали какой-то работы: пилить деревья, таскать воду несколько километров. – Что представляла собой тюрьма? – Сначала это был подвал старой школы.

Потом – землянка, бревенчатая и полная вшей огромных размеров, неимоверного количества вшей. Это было страшнее, мне кажется, всяких испытаний. У меня часто возникали аналогии с библейскими какими-то моментами. Очень часто я ловил себя на мысли о том, что мы находимся в предбаннике какого-то ада. Потому что степень физических и духовных страданий была просто запредельной, нереальной, казалась не под силу человеку. – Что же Вам помогало?

– Мне, конечно, помогала моя вера и моя убежденность в том, что все происходит по воле и промыслу Божию. Было очень трагично наблюдать страшные последствия атеистического периода жизни нашего государства, когда люди за 40, а то и за 50, воспитанные при той власти, в той школе, в тех вузах, лишенные напрочь какого-либо духовного, духоносного начала, привыкшие жить в ритме производственного цикла, социалистического соревнования и тому подобных чисто материальных воззрений, оказались перед лицом тяжелейшего испытания, в первую очередь духовного.

Люди столкнулись с совершенно необычными трудностями жизни: это физические страдания, унижения, голод (представьте себе, люди худо-бедно зарабатывавшие, евшие каждый день хлеб, мясо, были вдруг напрочь лишены элементарных продуктов питания). Случались дни, когда мы ели траву, сдирали кору с деревьев – и это по три, по четыре дня! То есть мы реально убедились, что значит опухнуть от голода, когда раздавались в неимоверную толщину ноги, опухали лица, заплывали глаза.

Перед нами расстреливали людей, два или три раза мы находились под бомбежками, бомбардировками нашей авиации. У меня на глазах разом погибло 6 человек, которые были вместе со мной в лесу под одним деревом 15 марта, когда нас начали перебазировать с одного места на другое. Потрясала невероятность происходящего, я бы даже сказал фантасмагоричность, когда ты реально знаешь, что ты пришел из совершенно другого, спокойного места, и это было буквально вчера, позавчера.

Отсчет времени в тюрьме как-то теряется: оно идет или очень быстро и ты не замечаешь его течения, или оно тянется бесконечно, мучительно долго и ты также теряешь ориентацию. И ты знаешь, что если тебя сейчас посадить в машину и увезти, то там все будет по-другому, с точностью до наоборот. То есть там будет нормальное питание, обычные люди, там тебе не будет угрожать ежесекундная угроза смерти, ты не будешь на краю гибели, хотя все случается и в повседневной жизни.. – А что за люди Вас окружали?

– Это были, в основном, рабочие и несколько военных, пограничников и контрактников, которых захватили в плен. Если для меня это был четвертый месяц, то для них – восьмой, девятый. Многие из них не выжили, контрактники, по-моему, все были уничтожены... – Скажите, были эпизоды, когда Вас принуждали к отречению от Христа? – Нет. Было все: допросы, избиения, голод, расстрелы на моих глазах.